Музыкант Андрей Макаревич в программе «Вдох-выдох» на канале «Ходорковский Live» рассказал Виталию Дымарскому о жизни в Израиле, о концертах за рубежом, о разговоре с Дмитрием Медведевым, о новой книжке и о своих творческих планах.
— Андрей, как живется?
— Да чудесно.
— Как ты себя ощущаешь? Ты себя ощущаешь эмигрантом? Что это за жизнь эмиграционная?
— Я вообще не думаю об этих вещах. Зачем вгонять себя в какие-то категории, какие-то клетки придуманные? Я себя хорошо чувствую, когда нахожусь рядом с дорогими мне людьми и имею возможность заниматься тем, чем я люблю и должен заниматься. Ну не на сто процентов, но процентов на восемьдесят. Как бы у меня здесь такая возможность есть. Все остальное меня мало интересует.
— Где твоя аудитория? Аудитория в самом широком смысле слова, не только песен, но и книг, картин, которые ты пишешь? Где потребитель творчества Андрея Макаревича?
— Я задаюсь этим вопросом, если я, скажем, выхожу на сцену и вдруг вижу, что в зале есть свободные места. Я пытаюсь себе представить такую картину гипотетически, потому что пока, слава богу, я такого не вижу. Вот тогда я задамся вопросом: а кто моя аудитория? И чего это ее здесь как-то маловато? И так далее. Пока такой вопрос просто не возникает. Ну и чего я буду спрашивать, какая моя аудитория? Вот та, которая пришла, вот это ровно она и есть.
— То есть ты никогда не пытался такое социологическое исследование провести — молодые, старые, высшее образование, низшее?
— А что это мне даст?
— Я понимаю, ты пишешь не по заказу. Сегодня я прочитал про неожиданный скандал в среде так называемой патриотической культуры. Есть такой деятель Владимир Киселев, он возглавляет «Русскую медиагруппу».
— Да, когда-то в давние годы он был барабанщиком группы «Земляне». Он фарцевал динамиками, мы у него покупали басовый динамик году в 1975-м, наверное. В Питер специально летали.
— Вот-вот, ну он превратился в такого околовластного чиновника. Вот он неожиданно обвинил Олега Газманова в том, что тот ворует песни чужие и вообще пишет песни по заказу, как бы патриотизм за деньги.
— Бедный Газманов.
— Ну я не думаю, что он бедный, мне просто интересны нравы вообще шоу-бизнеса…
— Я понимаю, что ты в силу просто своей профессии, нравится тебе это или не нравится, вынужден в этом копаться…
— Насколько это развито просто вообще — творчество по заказу?
— Клянусь, не знаю. Я этим не занимался никогда, просто потому что не умею. Что значит по заказу, где начинается заказ? Когда режиссер спектакля или фильма тебя просит написать песню, это тоже заказ. Песня «Перекресток» тоже была по заказу написана. Но бывают разные заказы.
«Медведев сказал: «Я поинтересуюсь»»
— Возвращаясь к аудитории и пустым местам в зале. Ты представляешь себе, за эти полтора года изменилась ли твоя аудитория? Вот в каком смысле: многие ли из твоих поклонников, из тех, которые любили твои песни и ходили на твои концерты, стали, скажем так, z-патриотами?
— Понятия не имею.
— Одного я могу тебе назвать. Сегодня, по-моему, в телеграм-канале я нашел фотографию, не знаю, какого это времени, но сидят три довольных друг другом человека: сидит Дмитрий Анатольевич Медведев между Борисом Гребенщиковым и Андреем Макаревичем, и все трое очень довольны.
— Нет, у нас там, кстати, лица довольно озабоченные. Мы, между прочим, в этот момент, когда это было сфотографировано, обсуждали знаешь, что? Ты не поверишь. Мы говорили на тему того, что Ройзмана опять собрались посадить, опять какое-то дело и он в КПЗ. И Медведев сказал: «Да? Ну я поинтересуюсь». И он поинтересовался и его тогда выпустили, насколько я помню.
— Это было, когда он был президентом?
— Да, конечно.
— Записной либерал, как тогда казалось.
— Сказано: не очаровывайся. Но у него довольно искренно все получалось, я помню. Никакой натуги не наблюдалось за ним, ему хотелось верить, когда он провозглашал свои демократические идеи.
— Или, наоборот, не хочется ему сейчас верить?
— Сейчас не хочется не только верить, не хочется верить в его существование.
— Как ты вообще все это переживаешь? Когда все это начиналось, я помню, к тебе была претензия, что ты хотел выступить то ли перед украинцами, то ли в Донецке.
— Ничего подобного. Была масса вранья, вбросов и всевозможной клюквы. Что я хотел выступить, я выступил, меня убили, меня посадили… Мы живем в эпоху непроверенной чуши, понимаешь? И это дальше будет только хуже, к сожалению. Как бы я ни хотел выступить перед украинцами, я просто себе этого не могу позволить с момента начала войны. Я не чувствую себя нормально при этом, поэтому пусть сначала эта война закончится. А она закончится. Вот тогда будем выступать, если они захотят.
«Я не могу обижаться на народ или нацию»
— А ты не обижаешься на украинцев, которые, в свою очередь, обижаются практически уже на всех россиян, скажем так? Как ты вообще это воспринимаешь?
— Я не могу обижаться на какие-то абстрактные понятия: на народ или на нацию. Я могу обидеться на конкретного человека, если он сказал или сделал гадость. И то я стараюсь этого не делать, потому что вообще обижаться очень непродуктивно.
— Обижаться непродуктивно, но все-таки неприятно…
— А приятного мало в мире сегодня вообще.
— На эту тему идут обсуждения, и оппозиция между собой это обсуждает и не оппозиция. Каждый из нас, я имею в виду российских граждан, мы несем какую-то ответственность за то, что сделала наша страна.
— Они вправе думать, что несем, понимаешь? Они вправе так думать. А я при этом могу думать все что угодно.
— И что ты думаешь? Ты себя оправдываешь?
— Я себя не считаю виноватым, скажем так. Я считаю, что я достаточно в силу своих возможностей делал и делаю для того, чтобы все это не происходило. Но под танки не бросался, правда.
— Не знаю, сталкивался ли ты с этим, даже против российской оппозиции украинские акции какие-то были. И я даже знаю украинских коллег-журналистов, которые говорят: не верьте, хороших русских нет.
— Я готов вступить в этот диалог на следующий год после окончания войны.
— В силу профессии я вынужден вступать в этот диалог и напоминаю всем опыт Второй мировой. Мы помним, что отношение к немцам прошло в конечном итоге, все как-то корректирует жизнь. Нам все равно деваться друг от друга некуда, мы все равно будем соседями. Если Россия сохранится.
— Не будем загадывать. Мне кажется, что надо прекратить войну, прежде всего. И решать вопросы по мере их поступления.
— Но Украина не хочет останавливать войну.
— Ну кто-то хочет, а кто-то не хочет. Никто этой статистики не проводил, я тебя уверяю. Это очень сложный вопрос. Как прекратить? Прекратить на положении сегодняшнем или все-таки отбить то, что у них отняли, а потом прекратить? За один день это точно не делается.
«Костя Эрнст не позвонит»
— А ты вообще следишь за фронтовыми событиями, читаешь сводки?
— Конечно, я утром открываю какие-то новости, ну просто, чтобы знать: может, у нашего гаврика ума хватило бомбу бросить?
— Ты считаешь, что может такое быть?
— А все может быть. Я за него не поручусь.
— А тебя не пинают за концерт, у тебя был, по-моему, на Красной площади, в 2011-м что ли году, когда он вроде объявил, что идет на президентские выборы?
— Это было вот что. Это был день инаугурации Медведева. И мне позвонил Костя Эрнст и говорит: Макар, ну если не вы, то кто? Ты же голосовал за Медведева? Я говорю: да. Ну вот он победил, выйдите, спойте одну песню.
— А если сегодня позвонит Костя Эрнст, что ты ему скажешь?
— Давай говорить о вещах сбыточных. Костя Эрнст сегодня не позвонит.
— Я понимаю, что жизнь часто заставляет тебя делать то, что ты не хочешь. Тем не менее, у человека всегда есть выбор. Вот Эрнста можно назвать или несколько фамилий, которых мы более-менее знаем или помним другие их репутации, я бы так сказал.
— Я не умею влезать в шкуру другого человека. Я на себя это примерить не могу, это выше моего понимания. Я живу с ощущением, что у каждого человека есть представление о добре и зле, скажем так. Они, может, немного отличаются друг от друга, но они не могут в корне измениться вот с плюса на минус. Не могут. Иначе это были бы не представления о добре и зле, а что-то другое, костюмчик какой-то, который он взял и сменил. Я знаю нескольких таких людей, они для меня являются загадкой, которую мне совершенно не хочется разгадывать, абсолютно. Ну вот так обстоят дела, ну бог с ними.
— Ну ты человек творческий и зависишь только от себя и от тебя никто не зависит, кроме семьи.
— Еще есть такие люди, которые со мной работают.
«Немцов хотел меня сделать министром культуры»
— Очень многие, я знаю таких, занимающие административный пост, говорят, мол, что лучше пусть буду я. Я могу уйти, конечно, в знак несогласия, но тогда придет вообще еще хуже человек. Или еще другой аргумент: я сейчас поддержу, но для того, чтобы коллектив мой сохранить. Театр, группу, еще что-то.
— Да, первый аргумент я слышал еще от Игоря Сергеевича Фесуненко (советский журналист, политический обозреватель, теле- и радиоведущий. — «Полигон медиа») в 1979-м году. Ибо был он моим первым тестем. И он говорил: что ты думаешь, я не понимаю что ли? Все все понимают, ну я уйду сейчас, а вместо меня поставят завтра долдона какого-нибудь. И вы такое будете смотреть, что я врагу не пожелаю. А так, смотрите, я вам Сальвадора Дали показал, «The Beatles» кусочек показал, видели? Что могу [делаю], стараюсь.
Вот у него такая была логика. Я с ним не вступал в полемику. Мне кажется, это все оправдания какие-то. Вообще не надо себя вгонять в ситуацию, когда уже приходится оправдываться. Ты уже в плохом положении.
— Фесуненко, я помню, нам расказал, болельщикам, что такое бразильский футбол.
— Да и вообще был интересный дядька.
— Но видишь, что происходит, тем не менее — люди теряют репутацию, но якобы они что-то спасают или кого-то спасают. Трудно быть судьей, а люди любят судить.
— А надо? А я не люблю. Абсолютно. Меня не интересует их судьба, честно. Как-то вот случилось с человеком что-то мне непонятное, я вынес его за скобки и все.
— Как говорил Жванецкий, не нравится запах — отойди.
— Конечно. Слава богу, есть куда.
— Мы уже один раз с тобой вспоминали в одном интервью наше с тобой совместное выступление в Петербурге в гостинице «Гельвеция» на «Дилетантских» чтениях, когда небольшая относительно аудитория, но такая, крепкая, требовала от тебя, от Андрея Макаревича, срочно заняться политикой, возглавить движение оппозиционное за демократию в России. По-моему, ты это слушал с ужасом. Не было желания заняться политикой?
— Еще однажды Борис Немцов хотел меня сделать министром культуры. Все закончилось на Черномырдине. Когда Боря пришел к нему с этой идеей, Черномырдин сказал: Борь, ты ох***? Слава богу, меня Черномырдин спас. Потому что у меня не было ни малейшего желания становиться министром культуры.
— А никогда не возникало такой мысли, когда ты смотрел на тех людей, которые потом сели в этот кабинет, что, может быть, лучше уж я бы сел?
— Нет, я только утверждался в своем ощущении: подальше от этого всего, подальше.
— Удается?
— Конечно. Больше мне министром культуры стать никто не предлагал.
«Я пишу песни не на тему политики»
— Ты, тем не менее, человек все-таки политически активный.
— Нет, совсем нет.
— Ну ты всегда был гостем на «Эхо Москвы», а там, согласись, эфиры все-таки политические были.
— Они мне были симпатичны. А все провокации перевести беседу в политическое русло я пресекал безжалостно. У них достаточно было людей, которые с удовольствием трепались именно на тему политики. Ну совсем это не мое. Я ее не люблю, я не люблю политиков, я не интересуюсь ей и стараюсь от нее быть как можно дальше. А если я пишу какие-то песни на тему происходящего, так это не на тему политики — это на тему происходящего. К сожалению. Я их не от хорошей жизни и не от большой радости сочиняю.
— Что сочиняется за последнее время? Отклики на текущие события? Утром в газете, вечером в куплете?
— Ну, грубо говоря, да. Как бы это обидно ни звучало. Когда ты совсем уже ничего не можешь сделать, ты взял и записал песню начисто, просто вот она к тебе пришла за 10 минут. Ну потому что какая-то очень мощная реакция внутри возникает на происходящее. Но я очень стараюсь не превращать себя в такого, знаешь, социального комментатора.
А в остальном, конечно, чтобы делать музыку… Я очень люблю своих музыкантов, и «машинских», и из «Yo5», но для того, чтобы что-то делать новое, надо быть вместе. Надо играть, надо собираться вместе, что-то придумывать, репетировать. Вот такой возможности, к сожалению, нет. С «Машиной» мы, в общем, ездим, у нас и на осень планы большие, европейские, всякие. А с «Yo5» как-то это все сложно. Не знаю. Или директор наш не вполне справляется… Но сейчас получить визы дико тяжело.
— О выступлении в России даже и мечтать не приходится?
— Во-первых, не хочу. Просто. Во-вторых, никто и не рискнет сейчас там такое устраивать.
— А как это все происходит? Тебе кто-то что-то говорил или ты просто по умолчанию сам понимаешь, что тебе не дадут зала?
— Ну, во-первых, я вижу, что происходит с другими музыкантами. Тут не надо семи пядей во лбу быть. Потом у меня есть такая фигня, я ее с отвращением открываю, называется google alerts. Где всякие упоминания [меня] гуглятся, и я вижу, что, где и как пишут, врут, сочиняют. А это же все не просто так, это пробные камушки всякие. Бросают всякую ахинею и смотрят, какая будет реакция на это. Нормальная? Ну тогда поехали, давайте тогда так и сделаем.
«За все, что человек сделал не так, ему прилетит»
— Относительно недавно была такая акция. Не назову их твоими коллегами, я запомнил Баскова и Лепса, но там было больше людей, которые деньги, по-моему, жертвовали на вооруженные силы, на войну практически. Это мешает личным отношениям?
— Во-первых, никаких личных отношений у меня с ними не было.
— А были у тебя отношения с какими-то людьми, которые повели себя неожиданно? Я назову одную фамилию, я не очень люблю, конечно, заочное обсуждение, но вот Евгений Маргулис. Я удивился, когда увидел его телевизионную программу с героями СВО.
— Я так скажу. Нас много связывает. Я в этом смысле настроен абсолютно мистически. Вот есть такие весы. За все, что человек сделал не так, ему прилетит. Обязательно. Ну и что я буду в это вмешиваться? Взрослый мальчик, пусть сам думает, как ему себя вести.
— Но ты с ним это не обсуждаешь?
— Нет, конечно.
— Это не мешает отношениям?
— А отношений-то нет никаких. Здрасьте, здрасьте, поздравил с днем рождения. Мы находимся в разных странах, у нас нету ни общих дел, ни общих встреч каких-то. Если бы мы где-то за одним столом встречались, это одно дело. А так мы достаточно далеко друг от друга.
— Зато, я так понимаю, произошло сближение, хотя вы всегда и были в хороших отношениях, с Аллой Борисовной Пугачевой?
— Мы всегда были в хороших отношениях, хотя общались нечасто. Здесь видимся несколько чаще, к моему удовольствию. Она замечательный человек совершенно, как и Максим [Галкин], и я получаю просто человеческое удовольствие от каждой встречи.
— Это было видно на фото, когда она была на вашем концерте, это было очень трогательно и было видно, что Макаревич просто счастлив.
— Абсолютно.
— А появление Пугачевой у кого бы то ни было на концерте — это что? Пугачева же авторитет для вашего бизнеса, для вашей сферы деятельности?
— Ну, бизнес тут плохой. Просто большой авторитет, хотя, не знаю, тоже такое, криминальное слово.
— Ну все-таки у вас существует такая как бы конкуренция, не конкуренция?
— У нас? Где у нас?
— Ну, в музыкальной среде.
— Да нет такой среды, каждый сам по себе сегодня. И у всех немножко разные миры.
««Машина времени» в хорошей форме»
— Что с «Машиной времени»?
— «Машина» в хорошей форме, надо тебе сказать. Мы, конечно, за 54 года накачали мускулы и нам не обязательно сегодня каждый день репетировать для того, чтобы выйти на сцену и сыграть хороший концерт. Хотя не помешало бы. Но не всегда удается.
— А не стареет «Машина» за 54 года?
— Слушай, ну мы все стареем. Надо реально смотреть на вещи. Но играется и поется с большим удовольствием. Мы получаем такое же удовольствие от этого процесса, как раньше. А я знаю, что если мы его получаем, то те, кто в зале, его точно получат.
— Сейчас Россия закрылась. Достаточно ли аудитории за ее пределами?
— Более чем. Ты не представляешь себе, сколько народу сегодня вынуждено находиться за пределами страны. Спасибо президенту. Невероятное количество. Причем это не последние люди.
— Да. Есть одна категория из уехавших, о которой сейчас уже в открытую говорят даже представители власти, что их просто дефицит, это айтишники. В России дефицит айтишников.
— Спохватились. Ничего, из Китая позовут.
— То есть и залы полны, и приезд «Машины времени» или Андрея Макаревича, это у них такая подмена Родины?
— Это надо у них спрашивать, я не думаю, что они так глубоко копают. Они приходят за радостью, за воспоминаниями и получают, по-моему, и то, и другое.
— Я имею в виду, насколько она именно ваша аудитория, именно «Машины» или Макаревича. Вот эти люди пришли бы на ваш концерт в России или нет? Или они приходят сейчас, потому что испытывают ностальгию? Ты об этом не задумывался?
— Я тебе могу сказать, что билеты не самые дешевые. И не все они такие миллионщики. Наверное, у них есть желание прийти, послушать, посмотреть. Вот они приходят.
— Я помню слова нашего с тобой общего знакомого Василия Павловича Аксенова, что, с одной стороны, он хотел уехать за границу, потому что свобода и так далее, а с другой стороны, он все равно понимал, что его аудитория там, в России.
— Я думаю, что с тех пор ситуация довольно здорово изменилась. Потому что сегодня такая аудитория здесь, что жаловаться не приходится.
— Просьб, договоров, контрактов на концерты много, да?
— Ну где-то месяцев на восемь вперед.
«Получить статус иноагента было противно»
— Хватает ли времени на другое? Я знаю, что Макаревич много чем занимается. Книжка вышла?
— Книжка, да, это рассказики такие. У меня за годы выработался такой формат — не больше, не меньше, уже другие не получаются по размеру. Часть из них была опубликована в журналах, была в «Русском пионере» когда-то, а часть новых. Ну вот так происходило последние годы, накапливались они, накапливались, а потом я смотрю — вроде, на книжку собралось. Собираешь и делаешь. Другое дело, что здесь она вышла — ну, приятно. Масштабы другие, конечно. Израиль — страна маленькая, поэтому издательства у нас тут маленькие, и тиражи у нас тут маленькие и это вообще не про деньги.
— Я знаю, что даже многие уехавшие люди все равно в российских издательствах издаются, то есть можно попробовать.
— Я много работал с «Эксмо». У нас были очень хорошие отношения. Я знаю, что если они сподвигнутся на что-то такое, они меня найдут, мне позвонят, напишут. Раз этого не происходит, значит они не хотят рисковать. Очевидно так.
— Там же есть еще один фактор: если ты иностранный агент, то нужно книжки как-то упаковывать во что-то.
— А то их раньше не упаковывали. Напишешь слово «х**» и ее все равно упакуют в целлофан.
— Обидно было получить статус иноагента?
— Противно. Что значит обидно? Но я это предполагал, в общем, ждал, когда это произойдет.
— Там же это сопряжено со всякими обязательствами: что-то заполнять, отправлять?
— Слава богу, нашлись добрые люди в юридической конторе, которые сами предложили мне помочь. Они за меня заполняют эти бумажки, я в этом ничего не смыслю. На мой взгляд, это совершенно пустые бумажки, абсолютно пустые. Написаны имя, фамилия, род деятельности, я что-то подписываю и это отправляется куда-то. Ну это чушь собачья все, понимаешь, это какая-то чушь собачья, не более того.
«Вот повезло Аляске!»
— Ты путешествуешь?
— Да. Вот были на Аляске.
— Летом хорошо, а зимой там, наверное, холодно?
— Это заблуждение распространенное, поскольку там океан рядом, эти шхеры не замерзают. А летом нежарко, вот было 15-17 градусов где-то. Фантастическая природа, конечно. Вот повезло Аляске! Я представляю, как бы ее уделали, если бы она за Россией числилась — страшно представить себе просто.
— А ведь с трудом уговорили американцев ее купить, не знали, как от нее отделаться, долго уговаривали. Меня вообще потрясает эта страсть к приобретению территории. У нас и так, по-моему, в стране не хватает населения, огромные пространства, зачем еще?
— А это, ты помнишь, раньше во дворе в ножички играли?
— Да, там надо было территорию себе отвоевать.
— Вот. Уровень сознания примерно такой.
— Дворовый, да. И мы знаем, кто ее носитель. Хотя я знаю, что ты любишь Петербург.
— Я люблю Петербург. Но причем тут Петербург-то?
— Ну это же петербургская культура подворотная.
— Это постпетербургская культура. От петербургской культуры мало что осталось, к сожалению, как и от московской, между прочим.
«Я пресекаю сразу такие разговоры»
— Много ли ты видишь знакомых вокруг себя? Я знаю, что многие уехали.
— Очень много. Я со многими друзьями здесь встречаюсь чаще, чем с ними встречался в Москве. Единственное, я их уже приучил, что пресекаю сразу такие вот разговоры. Вот мы встречаемся, налили и начинается: ну ты видел, чего вчера Симоньян сказала? Я говорю: блин, ребят, вы вот для этого уехали оттуда сюда, чтобы здесь это обсуждать? Пошли они в жопу, давай не будем об этом говорить! Столько на свете красивых и интересных вещей! И они уже теперь знают, что при мне эти разговоры лучше не начинать.
— А все равно обсуждают Россию?
— Кто-то да, по инерции. Кто-то тоскует по тому, что было, не понимая, что этого уже нет все равно. Ну вот ты сейчас поедешь в Москву, ты же там не найдешь того, по чему ты тоскуешь. А чего тогда тосковать, если этого нет? Это бессмысленно.
— А ты никогда не задумывался над тем, что если ситуация изменится, то ты вернешься, скажем, но это будет другая страна в любом случае? Даже если это закончится благополучно.
— Я привык решать проблемы по мере их поступления. Пусть сначала закончится, а потом мы посмотрим, как именно. Что сейчас сидеть, ковыряя в носу, и гадать?
— Но тебя все-таки интересуют, условно говоря, такие громкие события, как мятеж Пригожина? Вы же не можете это не обсуждать?
— Вот могу. Могу. В первый день я разволновался, конечно и, как многие, принял это за чистую монету. На следующий день я понял, что мне даже не хочется это имя слышать. Мне не интересно, куда он поехал — в Беларусь, не в Беларусь, встречался он с Путиным, не встречался. Какая мне разница? Все опять оказалось пузырем. Все оказывается пузырем в конечном счете, я не хочу про еще один пузырь слушать истории.
— Песню какую-нибудь сочинил про мятеж?
— Нет. Пока, как бы, в моем представлении это песни не заслуживает, скажем так.
Новая песня Макаревича
— А что заслуживает? Что было из последнего?
— Из последнего? (Берет гитару и поет)
Все бродит по кругу в постылом дому
Мы это сто раз проходили.
Кричавших «Мы против!» забрили в тюрьму,
Кричавших «Мы за!» — наградили.
Осталась не сжатой одна полоса
В когда-то цветущей природе.
Там люди, стыдливо молчащие, за,
Мы тоже молчим, но мы против.
Мы смотрим сурово, никто не сморгнул,
Не прячем важные лица.
В отличие от тех, кто там уши заткнул,
Мы знаем, что в мире творится.
Но взят бесконечный терпенья кредит
И мы не впадаем в отчаяние.
Мы знаем: однажды их всех победит
Бесстрашное наше молчание.
Свое направление меняет гроза,
Нас этому в школе учили.
По шапке получат все, кто были за,
Кто против — уже получили.
А нас обойдут и беда и позор
И вновь мы откажемся правыми.
Собою являя опору опор
Большой молчаливой державы.
— Ну вот против молчания надо говорить, но ты говоришь исключительно своим языком.
— Ну было бы странно, если б я говорил чужим.
— Потому что ты все-таки против каких-то политических памфлетов или политических заявлений, но это вот и есть твое заявление.
— Да я не считаю это каким-то заявлением. Просто получилась такая вот песенка. Если их расценивать исключительно по степени социальной значимости, они, наверное, разные. Но я не с этой меркой к ним подхожу, поверь мне.
— Ты не подходишь к ним как к чему-то вечному и вечно красивому?
— Я вообще ко всему, что я делаю, как к вечному не подхожу.
«Мир близится к концу»
— Я помню, у нас с тобой была беседа на тему: спасет ли красота мир. Что я вот думал, что вот нам сейчас расскажет Макаревич, как он и все другие наши гениальные музыканты, певцы, композиторы спасают через красоту мир. На что Макаревич мне сказал: да ничего она не спасает. А что спасает?
— Конечно, не спасает. И ничего не спасает. Вот, на мой взгляд, увы, ничего не спасает.
— Мир становится лучше или хуже? Или он просто становится другим?
— На мой взгляд, он близится к естественному концу просто. А лучше или хуже — это вопрос какой-то очень одномерный. Я боюсь, что человечество не удержит в своих руках всего того, что оно натворило.
— Думаешь, человечество само себя уничтожит?
— Конечно.
— Или ждать каких-нибудь инопланетян, которые прилетят и скажут: что это у вас происходит, пора заканчивать этот бардак?
— Это надо быть очень высокого мнения о человечестве, ты знаешь. Боюсь, что большой ценности на межпланетном уровне оно не представляет.
— А почему ты такого невыского мнения?
— Потому что я вижу, что происходит. Если мы сами себя сохранить не можем, то кому мы на х** нужны?
— Может быть, то, что мы видим и от чего сейчас все страдаем и, в первую очередь, страдают наши украинские родственники, друзья, братья, просто знакомые, может быть, это и есть вот это самоуничтожение?
— Это его составляющая. Конечно. В прямом смысле.
«Вот по этим вещам я скучаю»
— Ну что, тогда перейдем к творческим планам? На восемь месяцев, я так понимаю, все расписано?
— Да, вот поеду на днях к Лайме [Вайкуле] в Юрмалу на фестиваль. Мне кажется, у нее там будет симпатично. Во всяком случае, она три года его не делала и, по-моему, она очень старается достойно его возродить.
— И Пугачева и Галкин тоже?
— Ну они там в гостях, я не знаю, будет ли он на сцену выходить. Потом мы с женой поедем на озеро Балхаш, в дельту одной реки на подводную охоту. Там потрясающие места, я страшно скучаю по волжским местам. Вот по этим вещам я скучаю. По дельте Волги, по рыбным этим просторам невероятным. Здесь с этим делом теснее и хуже гораздо, и ничего нельзя.
— Ну в России ты же не появишься?
— Не появлюсь. Поэтому еду на Балхаш. Там и подводная охота и очень красиво. Потом у нас начинается всякая Европа, и у «Машины», и у меня, все это идет вперемешку до осени и осенью тоже. В декабре меня принуждают сделать какую-то эксклюзивную программу, потому что у меня круглая дата. Я терпеть не могу юбилеи и все прочее, но это исторический факт, с которым приходится считаться, поэтому я постараюсь его сделать максимально смешным и неформальным уж точно совершенно. В Израиле мы это будем делать. Ну, как-то так.
